Под новым серпом - Страница 25

— Уж не знаю, что он будет с ними делать. Подарю ему как игрушку.

— Что они будут с лапотками делать, не могу знать, а только собственное это их желание. Как я в прошлый раз был здесь в усадьбе, на дворе я барчонка с Ненилой встретил. И говорят это они: «Афанасий, хочу лапти. Принеси мне лапти». — «Ну, — отвечаю, — коли хочешь лапти, мы с нашим удовольствием вам сплетем». Вот, значит, как сказано, так и сделано, матушка вы наша.

Ирина Сергеевна подивилась, но, не выказывая своих чувств, еще раз поблагодарила Афанасия и велела прислуге накормить его и напоить чаем.

— Игорь, Игорь, — позвала она мальчика.

Игорь неторопливо пришел к ней из детской.

— Ты звала меня, мамочка? — спросил он, осматриваясь своими сосредоточенными и острыми глазками.

— Да, деточка. Посмотри-ка, что у меня для тебя есть.

Игорь увидел лапотки, зарумянился, не то от удовольствия, не то от застенчивости, и тотчас ухватился за них.

— Это мне, мамочка? Откуда это?

— Как откуда? Да ведь ты же сам сказал Афанасию, чтобы он тебе принес. Вот он и принес тебе в подарок.

— Какие хорошие!

— Да зачем они тебе, Игорь?

— Я в них буду ходить.

— Почему же именно в лапотках? Разве тебе свои сапожки не нравятся?

— Ах нет, мама. Что ты говоришь? Сапожки очень хорошие. Так поскрипывают тихонько и блестящие. Я буду сапожки носить.

— И сапожки и лапотки. Как же это? Вместе?

— Нет, мама. Какая ты! Сначала сапожки, а потом лапотки.

— Когда же потом?

— А потом, после, когда большой вырасту. Я хочу быть как тот странник. Когда он уходил от нас и смотрел на меня… — Мальчик застыдился.

— Ну что же?

— Я тогда полюбил его, мама. Он был такой печальный. И я посмотрел на его лапти, когда он выходил. Мне хотелось пойти за ним и быть, как он. В лаптях пойти за ним. Из церкви в церковь. В церкви хорошо. Так светло и поют. И все молятся. Я люблю, когда ты в церковь ездишь со мной, в Якиманну.

— Мой милый, милый, — сказала мать, крепко прижимая его к себе и целуя. — Мы завтра опять туда поедем. Завтра воскресенье.

Мальчик молча сидел на коленях у матери, и что-то светлое и темное вместе, вне слов, означалось в его глазах. Он думал про себя свое.

— Мама, — сказал он наконец, точно решившись.

— Что, милый?

— Почему странник в лаптях, а я в сапожках, а деревенские мальчишки босые?

— Глупенький ты мой. Какие ты вопросы задаешь. Да потому, что всегда так было.

— Всегда? — недоверчиво спросил мальчик.

— Всегда, милый, и всегда так будет. Да ведь им совсем не плохо, деревенским мальчишкам, бегать босыми, им даже очень это весело. Ты ведь тоже любишь босыми ножками бегать по полу, когда спать ложишься и шалишь и дразнишь няню. И в лаптях тоже хорошо, и страннику и мужикам. В них еще мягче, чем в сапогах.

— Ты правду говоришь? — спросил мальчик медленно и разочарованно.

— Правду, правду, миленький мой, — проговорила Ирина Сергеевна, покрывая его поцелуями. — Пойдем-ка в сад, погуляем. Посмотрим, не расцвели ли настурции.

«Какие странные мысли приходят ему в голову», — говорила про себя Ирина Сергеевна, идя по садовой дорожке.

Игорь шел с ней рядом, молчал, но просветлел.

«И ведь он мне не поверил, когда я начала отговариваться, что всегда так было. Дети знают безошибочно, когда мы, взрослые, от них отговариваемся. И не умеем мы с ними говорить».

Она вспомнила, как и ее в детстве часто сердили нарочные слова взрослых и как она внутренне смеялась, и зло смеялась, над взрослыми, воображающими, что они так непроницаемо умны, а дети ничего не видят и не понимают взрослой неуклюжести.

«Да, конечно, птицы понимают своих птенцов и умеют с ними обращаться, и животные тоже. Как собака или кошка умеет играть и дружить по-настоящему со своими детенышами, щенята и котята часто счастливее детей. А люди, должно быть, так умнеют в одну сторону, когда становятся взрослыми, что голова у них очень нескладно все существо перевешивает, и все у них криво-косо выходит.

Впрочем, ведь не все не умеют говорить с детьми как нужно. Вот у Ненилы всегда выходит все складно. Я не умею так. И Игорь к ней больше льнет, чем ко мне. Я иногда ревновала, а потом бросила. Вижу, что она и вправду какой-то дар имеет особый говорить с детьми. Скажет какую-нибудь складную прибаутку, сказку расскажет кстати, наговорит, наговорит, у мальчика совсем другие глаза делаются.

И ласковая она. Я иногда бываю такой равнодушной, такой холодной. Точно мне ни до кого нет дела никакого, а она всегда ласковая и всегда терпеливая».

Ирина Сергеевна обошла с Игорем весь сад и тихонько пошла домой.

«Куда это опять Ваничка запропастился? — подумала она с легкой досадой. — Теперь опять начнется охота да охота. Так его и не увидишь целыми неделями.

Странная и я, — продолжала она свои размышления. — Что же ему, пришитым, что ли, ко мне сидеть? И с детьми ведь он не может быть столько, как я. Ничего, что его нет. Он вернется. И чем дольше отсутствует, тем нежнее, когда возвращается, больше любит меня, а не меньше».

Она вздохнула и опять с тревогой посмотрела на Игоря. Мальчик сосредоточенно молчал, а она не знала, что ему сказать или о чем его спросить.

«Да, я знаю, почему взрослым трудно говорить с детьми так, чтобы дети были действительно довольны и им не казалось бы, что с ними играют, но в нарочную игру. Ребенок — птица, а душа взрослых вся обнаженная, и ребенку скучно. А душа няни — дремучий лес, и птице хорошо в дремучем лесу, все найдет она там, что ей нужно и что ее манит. А наше — недоступно ребенку, доступное же обнажено, как выжатое поле и выкошенный луг. Ни колоса, ни цветка для ребенка не найдешь в душе взрослого».