Под новым серпом - Страница 33

С этим же временем чарованья мелькающих буковок, умеющих рассказывать детской душе так много нового и завлекательного, совпало еще другое очарование, явившее ребенку целый мир откровения. Гуляя около канавы, отделявшей лужайку за липовой рощицей от крестьянского поля, Жоржик залюбовался на красноватую глину, взял в руку комочек, и от случайного сжатия пальцев, получилось подобие какой-то смешной фигурки. Тогда уже сознательно он постарался придать этой фигурке сходство с человеческой фигурой, и у него получилось что-то подобное человечку. Это ему очень понравилось. Он слепил барашка, слепил собачку, и, когда лепил, он чувствовал в кончиках пальцев необыкновенную радость. Это было непохоже ни на что. Это было что-то совсем особенное, проникающее душу сладостностью до слез.

Фигурки эти мальчик принес к себе в комнатку, и мать увидала. А увидав, без промедления купила ему серой глины и особую лопатку. Жоржик в молчаливом восторге лепил фигурки, и по мере того как они приобретали из бесформенного куска связные очертания, стройный облик, он испытывал ту же самую радость, которая овладевала его детским умом во сне, когда весь сложный очерк сонного видения развивался и слагался так, как ему этого хотелось, не томил ускользанием, а являл желанную четкость.

Но если что-нибудь доставляло ребенку ни с чем не сравнимое по силе наслаждение — это когда его мама садилась за фортепьяно и начинала играть. И еще, когда, усадив детей около себя, она читала им стихи размерным певучим голосом. Музыка играющего инструмента и музыка певучего слова, где отдельные звуки совпадали музыкальностью, казалась ребенку волшебством и сразу уводила детскую душу в особый мир, где все красиво, легко, воздушно и счастливо, как звенящие пчелы и веселящиеся бабочки около гроздий лиловой и белой сирени. Ему нравились иногда отдельные слова, и он потом повторял их про себя, без конца этим тешился, совершенно так же, как другие дети наслаждаются, бросая камешки в воду и замечая, как они, падая, булькнут и от них пойдут расходящиеся по воде круги.

Так с первых детских дней художественная основа мироздания, вечно кующего новую красоту, завладела этой новой душой, и сад был первым ее учителем, деревья и цветы, звери, птицы и букашки — первыми друзьями и духовными братьями, отцовская и материнская ласка — первыми светильниками, такими же завладевающими и прекрасными, как Солнце и Луна в голубом небе.

8

Октябрьский день, посеребренный инеем. Скоро ноябрь вобьет по рекам и озерам свои алмазные гвозди, рассыплет алмазы по белому бархату и подновит небесные гвоздочки, золотые и серебряные, на темно-сапфировом потолке ночного неба.

Ирина Сергеевна огорчена и озабочена. Она говорит Ивану Андреевичу:

— Я не знаю, как быть с Игорем, как уследить за всеми его фантазиями. Бедняжка совсем болен. Я послала за Левицким, боюсь, что у него воспаление легкого. Представь, что случилось. Того котенка, которого он так любил, укусила какая-то собака. Котенок похворал дня два и околел. Он смастерил из двух дощечек крестик, вырезал из цветной бумаги разные цветы, взял котенка, взял свою лопаточку и утром, полуодетый, когда никто его не видел, убежал в сад, выбрал там какую-то ямку, положил туда котенка, засыпал ямку песком, поставил крестик, усыпал могилку цветами и так, полуодетый, стал на колени на промерзлую землю и Бог знает сколько времени молился. Эта глупая Даша увидела его в саду из передней, пошла за ним, и, вместо того чтобы тотчас же привести его домой, стояла поодаль и смотрела на него. Я говорю: «Почему же ты сейчас же его не привела?» А она отвечает: «Я хотела, барыня. Да уж очень он занятно молился вслух, и такие слова жалостные говорил: „Воскреси, Боженька, черную кошечку, неповинную, замученную. Пусти ее в Рай, и меня пусти, когда я приду“. Я, — говорит, — стояла и подойти не могла к нему». Спасибо Нениле — она спохватилась, нашла их обоих в саду, а то он Бог знает сколько бы там еще простоял.

— Экая дура Дарья! Экая дура Дарья! — повторял огорченный и изумленный Иван Андреевич.

Доктор Левицкий приехал к обеду. Он осмотрел Игоря, лежавшего в жару, и в первый раз не мог определить, что с мальчиком. Болезнь затянулась. Сперва врач подумал, что это дифтерит, потом оказалось, что это болотная лихорадка.

— Ничего, ничего, — утешал доктор Левицкий Ирину Сергеевну. — Все обойдется ладно. Детская шалость, притом такая интересная. Но, сударыня вы моя, поменьше бы вы детям набивали голову всякой там поэзией. Рано это еще для них. Наш маленький Сократ, как я слышал, уже готовится Фидием или Праксителем стать, пренебрегая философской славой. Пусть-ка он лучше на палочке верхом катается. Впрочем, это ничего, что он фигурки лепит. Пусть себе. Занятие спокойное, и нервы не раздражаются. Но вот насчет чтения, это я вам прямо говорю. Осуждаю. Непомерно рано, сударыня, непомерно. Вы знаете, ведь если даже и на хорошем жеребенке слишком рано поедешь, никогда из него крепкого и достойного коня не будет. Материя любит постепенность, и природа скачков не делает. Можете этим общеизвестным трюизмам дать распространительное толкование. Вот Глебушка ваш лучший путь избрал. Андрей мне рассказывал дорогой, что по его просьбе сделал ему лук и из картона цель, мальчик и стреляет, развивает меткость руки и верность глаза, или, если предпочитаете, меткость глаза и верность руки. Да и все тело тем временем развивает. И голову не морочит фантазиями. Этак-то куда лучше, уверяю вас. А насчет Игоря вовсе нехорошо. Лихорадка эта вздор, похворает и пройдет. Но вот эта неумеренная религиозность, не по возрасту притом, на мой взгляд, представляет настоящую опасность. С этим нужно серьезно бороться.